Дмитрий Дмитриевич Тимрот

Воспоминания

В 1926 г. я закончил Даниловский педагогический техникум и поехал работать учителем в деревню Осветино Нажеровской волости Ростовского уезда. Как я работал трудно сказать. Школа в эти годы была на распутье: метод проектов, Дальтон план, программы ГУСа, метод целых слов и.т.д. Это всё были поиски новых путей обучения. Техникум мало чему научил в области педагогики, но зато мы все были включены в политическую и общественную жизнь страны: выезды со спектаклями, лекциями в деревню. Лекции в доме крестьянина, кроме того, жаркие споры на политические темы в прокуренных аудиториях. Как сейчас помню бурю, поднявшуюся, когда группа работников УКома комсомола начала нам "разъяснять" позицию Троцкого и его компании! Дело едва не дошло до драки, и агитаторы Троцкого быстро убрались из техникума и больше не появлялись.

В Осветино вскоре заехал работавший ранее у меня на родине волостной агроном Лебедев и рассказал, что сейчас стоит задача организации колхозов, правда, в примитивной ещё форме, и я понял, какое в этом моё место!

В 1926 г. с помощью секретаря парторганизации (единственного коммуниста в деревне, моего друга) и нескольких бедняков удалось организовать артель по совместной обработке земли, получить наделы, вопреки большому неудовольствию зажиточной части крестьян (земля-то была лучшая), приобрести рядовую сеялку (на большее мы и не могли тогда рассчитывать!)

Коммунисты сельсоветской ячейки предлагали мне вступить в партию, но, хотя дело партии было мне понятно и близко, мог ли я на это рассчитывать! Я сын помещика, дворянина! Для этого нужно было иметь не такие заслуги!

B 1929 г. я заболел, чем и сам не знаю до сих пор, но врач предложил мне перейти в Ростов под наблюдение врача. Перейти-то я перешел, но ни к одному врачу не обращался, так как никаких признаков болезни не обнаруживал. Работать меня послали учителем школы грамоты при 21 ОМС батальоне.

Перейдя работать в город, я потерял право на отсрочку по призыву в армию для сельских учителей, и я был призван. Медицинская комиссия признала меня вполне годным. Зачисли в переменный состав 54 стрелкового полка и в мае отправили на сбор в Гороховецкие лагеря. Как мне не хотелось уезжать в самый разгар весны и расставаться с Ксенией, но что поделаешь!

Лагеря стали для меня настоящей школой дружбы, там только я по-настоящему понял, что такое рабочий класс! Какая была разница с крестьянами! Если в нашем рабочем взводе почти всё было общее, то в другом, где были ребята из деревни, на каждом чемодане висел солидный замок, ели домашнее, отвернувшись друг от друга.

Много впечатлений осталось от лагерей: ведь вся жизнь была для меня новой. Большой сосновый лес, разделенный правильными дорожками, деревянные домики комсостава и палатки, палатки без конца, расположенные вдоль дорожек. Запомнился праздник на Ильино-озере, расположенном в густом сосновом лесу, освещенном с разных сторон разноцветными прожекторами! Незабываемое впечатление!

В начале августа часть вернулась из лагерей, но школу мою ликвидировали, и я остался без работы. Рассчитывать на что-либо в Ростове было нереально, и я поехал в Ярославль, встал на биржу труда. Это был очень трудный год, и не только для меня. Буквально тысячи людей приходили с утра на биржу, но работу получали немногие. Согласны были на любую работу: выгружать барки, вагоны, пилить дрова, убирать снег, словом, что бы ни предложили, но и такой работы не хватало. Я прожил за это время всё, что у меня было, часы, костюм, получал изредка талоны на бесплатное питание, но всё это исчерпывалось, а работы всё не было!

Страна была разорена гражданской войной, те, что были предприятия, влачили еще жалкое существование, да и их-то было ещё так мало!

Случайно я встретил своего земляка и товарища, работавшего на нынешнем моторном заводе, но тогда это вряд ли, по нашим современным представлениям, можно было назвать заводом! Он обещал устроить меня к себе (он работал мастером), но этому не пришлось сбыться. Вечером того же дня я получил вызов с биржи, меня направили на работу учителем в село Вятское

И вот я опять в школе! В деревне это были бурные годы: началась сплошная коллективизация. Не столько приходилось работать в школе, сколько на сходах в деревнях. Дело шло со скрипом, нелегко было повернуть людей, веками привыкших пусть к тяжелой жизни, но на своём клочке земли.

Началось раскулачивание, ожесточенная классовая борьба, которая ещё долго не затухала. Началась коренная перестройка сельского хозяйства на коллективной основе. Не из легких была эта задача! Не просто было повернуть сознание крестьянина от своего клочка земли. Не легче и создать новое коллективное хозяйство, не имея никакого опыта. Вполне понятны все неполадки, возникавшие в процессе становления хозяйства. Для Вятского все это было еще сложнее. Вятское – торговое село! Сколько домов богачей, если посмотреть вокруг! Сколько людей было связано с торговлей, а не с работой на земле! Организовался колхоз и в Вятском. С первых же дней возник вопрос о рабочей силе, как оплачивать труд, как учитывать все расходы и получения, где держать скот? У колхоза много отобранных домов богачей, но ведь много скота не держали! Одна - две лошади, одна- две коровы. Велики ли эти дворики. Я был избран членом правления, но пришлось не столько руководить, сколько работать самому: пахать, сеять, косить, ходить за лошадьми, налаживать простые машины, благо это всё мне было не в диковину. Да и не только мне, но и другим учителям. Конечно, это не значит, что работали одни учителя и служащие, но все они не остались в стороне. Дела колхоза мне до сих пор близки. Никогда не забуду, как повесили вывеску на правлении колхоза «Красный луч». Потребовалось столько лет, чтобы этот луч засветился! В Вятском я женился, появилась своя семья и сразу дочка, и племянник жены, а там две родные дочери. Годы жизни в Вятском были хотя и нелёгкими, но, пожалуй, самыми лучшими годами моей жизни. Самое трудное время миновало, Больше стали уделять внимания школе. Прошел курсы по переподготовке, поступил на заочное отделение в Ярославский педагогический институт. Был выдвинут заведующим учебной частью школы, а школа стала огромной. Были годы, когда число учащихся доходило до 1500 человек! Но дело шло хорошо, чему в большой мере способствовало то, что директором школы был коммунист, опытный и образованный учитель (он мог без особой подготовки провести урок в любом классе и по любому предмету!)

Годы шли. Миновал самый страшный 1937. До сих пор не пойму, какими судьбами я не оказался в числе репрессированных?

Наступил 1941 год. Окончились выпускные экзамены, наш лучший 10 класс готовился к выпуску, прошел и выпускной вечер, шли задушевные беседы о том, кто куда поедет и вдруг... страшное слово «Война»! Всё сразу изменилось. У всех один план идти защищать Родину! На следующий день из школы ушли учителя Юрьев, Титов, Суворов, Афанасьев. Школу принял от Юрьева. Я спросил вонкома: «А что я, хуже всех?» «Придёт время – позовём и тебя!», – услышал в ответ. Так начал я свой первый год войны.

Не скажешь, что этот год был спокойным! Случалось, что над железнодорожной линией появлялся немецкий самолёт, а до линии 7 километров! А в школе полно детей, идут как всегда занятия! На фронте за себя в ответе, а тут дети! Нельзя ошибиться!

Но вот пришел май. Наконец кончилось ожидание. Легче ли!.. Утром 6 июля 1942 г, пока дети еще спали, мы с женой вышли на улицу, шли молча, через полчаса простились, жена не выронила ни одной слезинки , выдержала, и мы расстались, не зная, увидимся ли еще когда-нибудь ещё.

В Ярославле получали продукты на дорогу и трое, без сопровождающего, по указанному адресу отправились в путь. Месяц в лагере «Сурок» Марийской АССР был не из весёлых, питание по тыловым нормам – впроголодь. Через месяц нас обмундировали, присвоили звание радиста и посадили в вагон. Обрадовались, точно не на фронт отправили, а к тёще на блины! Снабжение-то по фронтовым нормам! Наконец мы на фронте в артиллерийский полку, но, к моему огорчению, я оказался самым грамотным и превратился в писаря. Не этого я ЖДАЛ, да и был совершенно непригоден для штабной работы, и очень скоро был "понижен" в должности и переведён в батарею 122 мл гаубиц, где всё же пришлось недолго поработать писарем, но, на моё счастье, подоспел приказ Сталина - использовать радистов только по специальности.

Наконец я опять у рации во взводе управления. Много мы хватили горя с нашими рациями! Наверное, современный радист, увидев её, с недоумением спросил бы, что это за «бандура»? Часто вместо радио приходилось сидеть у телефона и бегать по линии. Первые месяцы наш полк стоял в обороне против Варшавского шоссе. Это была сравнительно спокойная жизнь, если не считать артналётов и разведок боем, когда приходилось давать связь в 100 метрах от немцев.

Но вот прорыв немцев под Харьковом, и наш полк спешным порядком перебрасывают на Воронежский фронт под Белгород. Дорого достался нам этот переход! Зимой в лютые морозы, когда орудия приходилось вытаскивать из снежных заносов, ночевать на морозе, т.к. хаты все сожжены, или в старых оставленных блиндажах. Наконец г.0боянь, но и тут не отдохнуть, на что надеялись – не удалось. Подняли нас по тревоге, и в быстром темпе мы вывели гаубицы прямо в поле на шоссе, не успев даже окопаться, но на наше счастье остановили немцев в Белгороде, и мы начали устраиваться. Это означало, что чуть ли не круглые сутки нужно было орудовать лопатой, тянуть связь, готовить данные для стрельбы, но было еще сравнительно тихо, как может быть тихо на передовой! Довольно долго пришлось жить в блиндаже на НП, это был почти "курорт", но 3 июня вечером нам срочно приказали перенести огневые, потому что, как узнали позднее, немцами все наши огневые были, засечены. Отошли мы всего на 500 - 600 метров, а всё пришлось начинать сначала!

4 июня вызвали в штаб дивизиона получить данные о «тиграх», а в полдень приказ: всем немедленно быть на местах. Когда шли из дивизиона, в воздухе уже шли ожесточенные бои. 5 июня с рассветом обрушился шквал огня. Поминутно заходят на бомбёжку самолёты, орудия накаливаются от огня. Когда заходит самолёт-разведчик, стволы орудий опущены – на огневой всё затихает, но самолёт улетел, и всё начинается снова. Поминутно выходит из строя проволочная связь с НП, и выручают только рации, которые, точно поняв серьёзность момента, вопреки обыкновению, работают безотказно. Только с наступлением темноты всё немного стихает. Солдатское радио доносит: первая линия сбита, и немцы продвигаются.

Получаем приказ: выйти на прямую наводку. В бешеном темпе под свет немецких ракет снимаемся с огневой и выводим наши гаубицы прямо в поле, кое-как окапываемся, а уже совсем рассвело, и мы как на ладони.

Трудно рассказывать, как прошел этот день. Перед нами на горке, как на выставке, «тигры». Их задержать – наша задача, и она была выполнена! До 4 часов ни один из них не продвинулся и ни один из них задышал, но и у нас мало что осталось: орудия разбиты и горят, больше половины людей выбыло из строя. В ровик, где был наш парторг и санинструктор и куда звали меня, попал снаряд.

Получен приказ: отходить тем, кто жив, и с тем, что осталось Задача выполнена, и теперь только нужно выбраться к своим. И вот мы выбираемся, а попросту удираем, как кто сумеет. Немцы обошли почти кругом, но выход ещё есть, и по голой сече, под обстрелом «мессеров» пробираемся. Накроет «мессер» - ткнёшься за пенёк, пролетел, пули не задели - дальше. Вышли все, никто не заблудился!

Опять в своём полку, но всё перемешалось: дивизионы, батареи сливают, перетасовывают, и снова строим огневые, стреляем и снова отходим. Этот период совсем вылетел из головы, да и что знает солдат, когда всё выбилось из колеи!

Запомнилось только, как оказались в брошенном большом блиндаже на промежуточной станции. Впереди НП, сзади линия на огневую, через нас идут команды направления огня. В лощине кусты, кругом голое поле, овраги, холмы, и ни души кругом, только через нас летяг снаряды и падают где-то неподалёку. Начало дня было спокойным, но порвалась связь с огневой. Приказ: срочно восстановить. Побежал Коля Колобов, но уже через несколько минут звонит: в логу немецкие автоматчики. Но приказ есть приказ! Больше от Коли не было известий, а через минуту порвалась связь и с НП. Мы двое остались одни, как на острове

Куда податься? Лукашов попробовал выглянуть, но сразу слетел обратно, из кустов ударила очередь, и пули свистнули у входа. Обождали немного и опять попытались выйти. Но на этот раз удачно, никто не стреляет, но куда идти? Шли по линии к НП, но навстречу нам бежали ребята из взвода управления: « На НП немцы, начальник штаба убит!»

Положение не из завидных! Рядом огромное поле ржи, бросились туда. Видим, миномётчики сматывают своё хозяйство, значит, знают, как выбраться, но смотрим, и они бросают всё и разбегаются кто куда. Кругом гудят танки, рвутся снаряды. Заползли в рожь, а по ней, как зайцы, во всех направлениях ползают потерявшие всякую ориентировку солдаты. Попытался подняться, неподалёку стоит немецкий танк, выстрел заставил меня быстро нырнуть снова в рожь, пополз, но почему-то пули опять около меня и не сразу понял, что рожь колышется, где я ползу, и по ней и стреляет танкист, пополз по старой тропе, и выстрелы смолкли. Но долго ли так лежать?! Надо что- то предпринимать. Подполз к самому краю ржи и осторожно приподнялся, и прямо ко мне маленькая машинка с автоматчиками – очередь, пули впились около самой головы, я ткнулся головой в землю. Еще очередь – и всё... Но её не последовало: хорошее настроение было у немца, кричит: «Ком хер!» Куда деваться? Кроме голых рук ничего нет! А немец показывает на дорогу: «Гэ дортхин» . Я и ещё один боец пошли. Разболелась нога: пуля, видно, рикошетом от земли пробила ботинок, но, по счастью, палец на ноге только сильно ударила. Дорогой поднял брошенный ватник. У меня-то ничего не было.

Пришли в деревню. Кругом немецкие танки, около колодца моются и ржут, как жеребцы, танкисты, пахнет не столько железом, как можно было бы ожидать, а как в парикмахерской! А сколько бродит наших бойцов, и никто на нас и внимания не обращает. Но подошли автоматчики, собрали нас, построили и повели, куда не знаем. Всё как во сне, нога нестерпимо разболелась, но останавливаться нельзя: пристрелят. Но как вдруг изменились люди! Или они такими и были? В силу вступил волчий закон. Плохо я помню, что было, но запомнился один случай: где-то впереди колонна наткнулась на разбитые ящики с концентратами. Что тут было! Бросились, как стая собак, сбивали друг друга с ног, хватали сколько кто сумел, дрались! С трудом конвойным удалось навести порядок, разогнать дерущихся. Это были не люди - звери!

Запомнилось, как мы подошли к Тамаровке. Вот здесь я увидел других людей! Несмотря на угрозы и окрики конвойных, женщины, да и не только они, старались сунуть пленным хлеб, яблоки, папиросы, у многих на лицах я видел слёзы.

В Тамаровке нас посадили, а верней, набили в товарные вагоны, и поезд пошел. На какой-то остановке в вагон сунули несколько буханок, так называемого хлеба, делёжка на этот раз обошлась без драки. И вот мы опять на улице, опять колонна и ворота пересыльного концлагеря. Долго стояли мы неподалёку от ворот, окруженные полицаями-власовцами, они добросовестно обшарили все наши карманы, забирая всё, что представляло какой-либо интерес.

Лагерь - свиные бараки, разделение проволокой, каменная кухня и вдалеке что-то вроде бани, куда нас и погнали, идём и думаем, а вернёмся ли оттуда? После бани построили на плацу. Строил "наш" лейтенант и полицаи, а когда построились, явились и немцы. Вперед вышел холеный немец: «Комиссары, коммунисты, радисты, шаг вперёд!" Строй не шелохнулся. Немец подождал, что-то сказал сопровождавшим и ушел. Начали нас сортировать по национальностям. Русские в один блок, украинцы в другой, нацмены в третий. Так началась наша лагерная жизнь. Впервые появились товарищи: два уральских казака-минометчика, украинец-артиллерист. Голодные будни, голодное безделье. Целые дни слонялись в своем блоке, как в большой клетке. Утром выгоняют на плац, строят, ровняют (не проходит и без зуботычин, порой очень основательных), и так часа два и больше, потом с котелками, банками и т.п. к кухне за "кофеем"( это серая неопределённого цвета и вида жидкость) и куском слабо напоминающим хлеб. Позднее его сменила "макуха"-выжимки подсолнечника. Днём мало чем отличающийся от завтрака обед. На одном из построений спросили, кто плотники. Мой приятель-украинец вышел сам и меня вытащил, хотя я и говорил ему, какой я плотник, все, говорит, лучше, чем тут с голода сдохнуть!

И вот мы плотники. Строим бараки в самом лагере. Тешем брёвна, в руках топоры, это уж что-то!

Запомнился случай: везёт немец на лошади брёвна и прямо на нас, орёт что-то, видимо, чтобы мы отошли, а мой друг остервенился, сжал топор и прямо к немцу( а тот без оружия), да, видимо, сообразил, что с таким "дядей" лучше не иметь дела, в два счёта прошибёт голову, а что будет потом немцу глубоко безразлично, ведь его-то не будет! Он быстренько отвернул лошадь и, оглядываясь, с опаской отъехал.

Всё это произошло так быстро, что только через несколько минут мы сами сообразили, что к чему!

А над лагерем всё чаще проносятся наши самолёты, неподалёку проходят эскадрильи бомбардировщиков, всё ближе слышна артиллерийская стрельба. Немцы явно нервничают, им становится не до нас, и в одно утро нас прямо с плаца строят в колонну и выводят за ворота.

Теперь охрана не полицаи, а немцы с овчарками, кругом поля и только временами появляется жалкое подобие леса. Кое-кто пытается бежать, но почти сразу лай овчарок, выстрелы, и опять всё тихо! Так шли, наверное, дня два, точно не помню, наконец станция Тростянец. Загнали нас на стадион, но долго не задержались. Отправили на станцию. Шли по дороге, с обеих сторон почти вплотную заросли кукурузы, как стена Конвойные сбились, идти негде, близко к пленным страшновато, и вот один мой друг мгновенно нырнул в кукурузу, и был таков, никто не заметил. Вот и станция. Эшелон. Загоняют по вагонам. И тут повезло: вагоны все закончились, и нас гонят на открытую платформу, и, хотя с нами забрались охранники, это все же хорошо!

Ждали паровоз, но что-то неспокойно у немцев. Как сумасшедшие несутся автомашины по соседней дороге у станции. Солдаты о чем-то, размахивая руками, «лопочут». Словом, видно, что им не по себе! И вот среди отдалённых звуков боя слышен знакомый воющий звук и ничего не устпели сообразить, как рядом со станцией поднялся столб огня и дыма Ну тут сразу стало ясно, что немцам не до нас. Наши конвоиры, забыв обо всём, стали прыгать с платформы. Мысль заработала, как ЭВМ !

Сейчас или Германия! Кругом лес, ждать больше нечего. Прыгаю в ту сторону, откуда летят снаряды. По-спринтерски в лес! Только пришел в себя – обернулся – немец бежит за мной! Кроме зелёной формы ничего не рассмотрел, поддал ходу, а он за мной и что-то кричит. Лес. Никого кругом больше нет, а бежать, уж силы выходят! Остановился. Вижу немец-то без оружия, в одних носках, а на пуговице куртки висит какая-то бумажка. Бежит ко мне, запыхался. «Русь, Русь, сдаваться!" Вот оно что, навоевался! Поздней узнал от него: первый раз на передовой и уже сыт по горло!

В это время к нам подбежала еще партия молодых ребят, и вот вместе с немцем забились подальше от станции в лес. Круто где-то ревут танки, рвутся снаряды, а в лесу тихо, как может быть тихо рядом с передовой! Нас человек 10-15 плюс немец. Нет что-то ни у кого к нему неприязни! Маленький, «замусоленный» и далеко не молодой, напоминающий скорей мастерового из захолустья, чем «сверхчеловека- завоевателя»! Он не повторяет без конца: «Гитлер капут», - а просто смотрит на нас, как облезлая побитая собака. Чёрт с ним, пусть идёт с нами! Но куда? Все смотрят на меня. Я, хотя и не старший по званию, простой солдат, но я старше всех по возрасту.

Из желающих выделил разведку, а сами забились в ельник и затихли. Разведка вернулась под утро. Километрах в трёх за лесом деревня, нет ни наших, ни немцев. В деревне большая брошенная колонна машин.

Решили разбиться на группы и идти. Скитались недолго, прошли лес , поле, деревню, а там снова поле. Где-то идёт война, грохочут танки, а мы в стороне от всего .Снова деревня. Кто там? Немцы? Наши? Встретили мальчишек, они сперва напугались, а потом рассказали, что в деревне наши.

Опять у своих! Но кто мы?! Толпа ободранных полуголодных бродяг! Стыдно было идти мимо наших частей до штаба.

Прошли проверку. Меня, кстати, почти ни о чём и не спросили. Показал свою красноармейскую книжку, она у меня была под стелькой ботинка, сказал, где попал, и больше спрашивать не стали, Ночью отправили в полк на пополнение.

Шли целую ночь, не раз уступая дорогу танкам. Наконец штаб, пополнению рады, но вот оружия на всех нет! Утешили: "в бою найдёте"! От штаба провели в лог, а на рассвете в поле. Чудесное утро! Солнышко поднимается над горизонтом. Тишина. На горизонте чернеет лес, а там немецкая линия обороны. Началась артподготовка. Загрохотали орудия. На опушке леса поднялись огненные фонтаны, черная туча дыма. Смолкли орудия, и небо прорезали огненные стрелы - заговорили "катюши". Небо застлала дымка, за которой исчезло солнце, но это было ещё не всё! Армада «илов» обрушилась на передний край! Кажется, что могло остаться живого там в лесу! Когда и день-то превратился в осенний вечер! Но едва мы поднялись и пошли, как из-за копен и, чёрт его знает откуда, застрочили пулемёты. Рядом падали люди, некоторые вставали и бежали дальше, но кто-то больше уже никогда не встал. Как добрались до опушки сказать трудно, но здесь уже спокойней, не на виду! Хотя кто-то и откуда-то стрелял, но это уж не то. Прыгнул в воронку, а из соседней ямы кричат: «Левее немецкий автомат!» Поймал, а как из него стрелять? Попробовал – стреляет, ну, думаю, теперь, что я с оружием, а тут лейтенант: «У тебя что, немецкий? Давай меняться», – а я и рад, так с этим автоматом и воевал до конца!

На радостях хотел вылезти из воронки, поднял автомат, а по нему застучали пули! Это уж было слишком! Только получил оружие, и вдруг его испортили! Собрал все, какие знал, ругательства и вылез из воронки, на этот раз благополучно. Этот период моей военной службы вспоминается, как во сне! После прорыва обороны мы пошли вперёд. В каком полку я служил, в какой роте, не знаю! Знаю только, что это была 5-я армия, и двигались мы на Полтаву. Не было спаянного коллектива, как пишут в романах, мало кто знал друг друга раньше. Народ собрался кто откуда! Бывшие пленные, местные жители только что мобилизованные, некоторые из госпиталя. Из офицеров я не видел ни одного, кроме разве позднее младшего лейтенанта, командира взвода связи, где мне пришлось служить. Шли вперёд, не встречая сопротивления, но вот немцы встретили нас огнём. Окопались на опушке и притихли. Ночью загорелась деревня. Подняли нас по тревоге, и пошли вперёд, стреляя в белый свет, но немцы отошли от деревни и тоже затихли. Деревню заняли. За ней большой ров, заросший ольхой, как раз предо мной мост через него Я оказался впереди и остановился. Подбежал сержант, крикнул: «Вперёд!», - и побежал по мосту, но едва он вскочил, из-за кустов, немецкий, видимо, снайпер, выстрелил, и сержант свалился в ров. Пуля-то была не его, а моя, если бы я не остановился! Выстрел был точно сигналом. Сразу «заговорили» немецкие миномёты. Ров, в котором мы сбились, оказался под немецким огнём, мины беспрерывно рвались по всему рву и вокруг него. Куда деваться, что предпринять, никто ничего не знает, а офицеров не видно! Пули как пчёлы жужжат надо рвом. «Отходить!» - раздался женский голос. Откуда- то появилась рослая медсестра-украинка. Мы сразу поняли: надо смываться! Выскочили изо рва и к лесу!

Со мной случайно, как я потом узнал, "драпал" боец моих лет, ярославец с кондитерской фабрики, больше я его не встречал. Только мы выскочили на поле, как в то место, где мы были, упала мина, свист её осколков придал нам второе дыхание, и мы, как заправские спринтеры, бросились через поле к лесу, но и у миномётчиков, видимо, проснулся спортивный азарт, и до самого леса они провожали нас минами. Едва отдышались в лесу. Стали собираться и остальные. Старшина привёз вина и целую кухню на всю роту, но есть и пить было почти некому! Вернулись немногие.

Затишье. Немцы, видимо, отошли и сняли свой заслон. Снова вперёд. Поредели не только ряды автоматчиков, и я снова стал связистом. Шли несколько дней. Ночевали по деревням. Но фронтовой покой не долог! Опять бой, но я уже не в цепи, а в овраге около командира роты. Не успел я его толком и увидеть, как приказали восстановить связь с 2-й ротой. Как не хотелось вылезать из спасительного рва! Но приказ есть приказ! Поле осыпают мины, пока воет, лежишь, тихо - снова бегом по линии. Но вот прилетела "моя"! Я ещё успел оглянуться и видел столб огня и дыма, как палкой изо всей силы кто-то ударил по ноге и встать я уже не смог. Подползла сестра, остригла штаны на ноге, чего-то по «колдовала», забинтовала и отползла к другому. Как теперь выбраться из боя? Пополз, сперва нога, перетянутая бинтом вроде и не болела, но с каждым новым метром боль нарастала и вроде поднималась куда-то вверх, вспомнил о бугре, который мы перебегали .Только бы перебраться через него! Как это мне удалось, не знаю, но за ним силы совсем меня оставили, только страшно хотелось пить. Подъехавшая санитарная повозка доставила меня в санчасть, где снова сделали перевязку и уложили на солому. Дальше пошла кочевая жизнь из одной санчасти в другую, и вот я на столе у хирурга. Всё, как во сне, но когда я увидел жест подошедшего, видимо, главного хирурга и, видимо, таким жалобным голосом сказал: «Может не надо», - что он улыбнулся и, обращаясь к хирургу, который «колдовал» у моей ноги, сказал: « Ладно, попробуйте!" Что было дальше - не помню. Пришел в себя уже на койке. Не подумайте, что это был уже благоустроенный госпиталь! Где-то в стороне от деревни вырыта землянка, закрыта сверху огромным брезентом, и два длинных ряда раненых лежат на соломенной подстилке.

Но и тут не задержались. Опять в машины и на станцию, а там рассовали по несколько человек в пустующих хатах: часть "лежачих", часть "ходячих", так что за едой есть кому сходить! И так несколько дней. Сходить по нужде приходилось ползком, превозмогая боль, пробираться на улицу. Наконец эшелон, и дорога на Белгород.

Весь оставшийся сентябрь я не вставал, и даже на перевязки носили на носилках, а в октябре быстро пошел на поправку. Сначала ходил на костылях, потом и без них. Ста ждать выписки снова на фронт, но случилось непредвиденное! Перед самой Октябрьской, ночью, почувствовал, что с ногой творится неладное, а когда рассвело, увидел вместо ноги какой-то обрубок, похожий больше на бревно, чем на ногу! На осмотре врач только взглянула и сразу пометила: «На эвакуацию». Так и попал я вместо фронта в санитарный поезд .Дорогой никто не беспокоил. Утром сестра наматывала новый слой бинта на пропитанную гноем и кровью повязку. Ехали долго, и только перед Стерлитамаком попал на перевязку. Дорого встала мне эта перевозка! Всё засохло, и когда снимали бинты, я едва удерживался, чтобы не завыть волком.

Но вот все это позади! Госпиталь размещен в школе. Настоящие постели, чистое белье и неплохое питание. Словом, дали отдыха, тем более, что рано хорошо подживает. Хожу без костылей и прикидываю, что долго тут не задержусь! Один за одним выбывают на фронт друзья. Наконец пришла и моя очередь идти на комиссию. Зашел, посмотрели меня – ничего не сказали, велели выйти. Едва вышел, несется на всех порах моя врач. «Ну, как?» «Подожди, не уходи», - и зашла в учительскую, где была комиссия. Ждать пришлось недолго. Вышла мой «ангел хранитель» и сказала: «Комиссия решила отправить Вас на поправку домой». Стал собираться. Обмундирование получил такое, что не стыдно бы выкинуть, но разве теперь в нем дело! Вот и поезд, весь наполненный возвращавшимися в части, комиссованными вовсе и временно, словом, все «свои» и только. Теперь дорога казалась особенно долгой! Наконец Ярославль и Пучковский. Волнуясь, вооружившись палочкой и изрядно похрамывая, пошел. Как далеко это Вятское! Наконец наши флигеля, двери. Все в сборе за чаем в большой комнате. Все растерялись, хотя и ждали. Женюшка попятилась и заревела с испуга. Что за усатый дядя явился! Насилу и втолковали, что это и есть папа, о котором ей говорили. Что и как было дальше – не помню. Это был хороший сон!»

Опубликовано в сборнике Тороповские страницы, 2010